Иван Крамской: первый портретист графа Толстого

«Пишутся оба сразу и  замечательно  похожи, смотреть страшно даже».  Софья Андреевна Толстая.

Московский купец, меценат и  коллекционер Павел Михайлович Третьяков очень хотел заполучить в  своё собрание портрет графа Толстого, которого к  этому времени вся образованная Россия уже знала как автора «Севастопольских рассказов» и  романа-эпопеи «Война и  мир». Портрет предназначался для  галереи портретов «лиц дорогих нации», задуманной собирателем в  конце 1860-х годов. Сначала Третьяков решил действовать через  поэта Афанасия Фета, рассчитывая на  его дружбу с  Толстым. Однако это не  сработало. Писатель заявил поэту: «Насчет портрета я прямо говорил и  говорю: нет. Есть какое-то чувство, сильнее рассужденья, которое мне говорит, что это не  годится».

И  вот, спустя четыре года, пропавшая было надежда вновь забрезжила. Иван Крамской, Иван Шишкин и  Константин Савицкий с  семьями проводили лето 1873 года в  старой усадьбе в  Козловке-Засеке близ Тулы, откуда до  Ясной Поляны всего несколько верст пути. И  самый известный портретист Российской империи, едва прознав, что граф Толстой «оказывается моим соседом», тут  же загорелся идеей написать его, о  чем и  сообщил Третьякову: «Я употреблю всё от  меня зависящее, чтобы написать с  него портрет». Радости коллекционера просто нет предела, и  он просит художника: «Сделайте одолжение для  меня, употребите всё ваше могущество, чтобы добыть этот портрет».

В  первых числах сентября в  Ясной Поляне Крамской впервые встретился с  Толстым. Об  этой встрече в  письме от  5 сентября 1873 года он сообщил Третьякову: «Разговор мой продолжался с  лишком два часа, четыре раза я возвращался к  портрету, и  всё безуспешно… Одним из  последних аргументов с  моей стороны был следующий: я слишком уважаю причины, по  которым ваше сиятельство отказываете в  сеансах, чтобы дальше настаивать… но  ведь портрет ваш должен быть и  будет в  галерее… Лет через  тридцать, сорок, пятьдесят он будет написан, и  тогда останется только пожалеть, что портрет не  был сделан своевременно…»

В  ходе дальнейшего разговора выяснилось, что Толстой «хотел  бы иметь портрет и  для  своих детей… и  спрашивал о  копии и  о  согласии наконец впоследствии сделать ее…» На  что Крамской заявил: «…единственный исход из  этого  — это написать с  натуры два раза совершенно самостоятельно…»

6 сентября граф начал позировать, а  художник  — творить, о  чем Толстой не  преминул сообщить Фету: «У  меня каждый день, вот уже с  неделю, живописец Крамской делает мой портрет в  Третьяковскую галерею, и  я сижу и  болтаю с  ним… Я согласился на  это, потому что сам Крамской приехал, согласился сделать другой портрет очень дешево для  нас, и  жена уговорила».

Наблюдая за  работой художника, Софья Андреевна словно заново узнаёт супруга: «Пишутся оба сразу и  замечательно похожи, смотреть страшно даже». А  немного позже графиня отметит в  дневнике: «Крамской пишет его два портрета и  немного мешает заниматься. Зато споры и  разговоры об  искусстве каждый день».

И, между прочим, не  только об  искусстве. В  письме философу, критику и  публицисту Николаю Страхову Толстой замечает: «Для  меня… он интересен, как чистейший тип петербургского новейшего направления, как оно могло отразиться на  очень хорошей и  художнической натуре… Я  же во  время сидений обращаю его из  петербургской в  христианскую веру и, кажется, успешно».

Холсты, над  которыми практически одновременно работает Крамской, слегка отличаются друг от  друга размером и  форматом. Уже это толкает мастера к  поиску разных решений, подчеркивает писатель и  историк культуры Владимир Порудоминский. При  этом Иван Николаевич не  изобретает для  Толстого двух разных поз  — он нашел единственно возможную, естественную и  уравновешенную, в  которой граф чувствует себя самим собой. Однако стоит самому художнику чуть сдвинуться в  сторону, как и  облик писателя меняется. Вот почему на  третьяковском портрете, где голова точно в  фас, всё, что вобрал Крамской, всматриваясь в  этого ни  на  кого не  похожего человека, «из  глаз в  глаза» передается от  Толстого зрителю. А  на  яснополянском голова слегка повернута влево, и  взгляд писателя уже не  так прям и  открыт  — здесь он самоуглубленнее, замкнутее.

В  письме Третьякову художник отмечает, что после каждого сеанса Лев Николаевич и  Софья Андреевна приходят к  единодушному мнению, что лучше тот портрет, который писался сегодня. А  через  много лет Крамской уже отзывается о  двух работах как об  одной: «Конечно, портрет Толстого разителен… Он взят энергично и  написан скоро, с  огнем, так сказать…»

И  действительно, оба портрета достойны восхищения, которое просто бьет через  край в  словах столпа отечественной художественной критики Василия Стасова: «Все те высокие и  своеобразные элементы, которые образуют личность графа Толстого: оригинальность, глубина ума, феноменальная сила творческого дара, доброта, простота, непреклонность воли  — всё это с  великим талантом нарисовано Крамским на  лице графа Толстого».

Иван Николаевич закончил свою работу 3 октября. Через  полгода он вспомнил о  пребывании в  Ясной Поляне в  письме Илье Репину (который на  тот момент еще не  был дружен с  Львом Николаевичем): «А  граф Толстой, которого я писал, интересный человек, даже удивительный. Я провел с  ним несколько дней и, признаюсь, был всё время в  возбужденном состоянии даже. На  гения смахивает».

Через  несколько лет писать Льва Николаевича приедет в  Ясную и  Репин. И  тотчас отметит: «Портрет Крамского страшно похож».

Именно Иван Николаевич «открыл дорогу к  Толстому» для  других живописцев, скульпторов, графиков: с  1873-го по  1910 год было создано более трехсот изображений писателя.

Кстати, общение с  Крамским  — первым художником-профессионалом, за  повседневной работой которого Толстой близко наблюдал целый месяц,— не  прошло для  него бесследно. В  этот год он начал «Анну Каренину», и  в  образе художника-разночинца Михайлова, создавшего поразительный по  глубине постижения духовного мира портрет Анны, легко угадываются черты лидера передвижников. Прочитав роман, всё тот  же Репин сразу заметил, что Михайлов «страх как похож на  Крамского!»